«Каменные клёны», как, впрочем, и «Побег куманики» — разумеется, никакая не проза. Потому хотя бы, что никакая проза не оперирует столь мельчайшими, песенными, наплывистыми, влажными ощущениями, ритмами, звуками — никакая, даже самая текучая или нелинейная, никакая проза не бывает столь продышанно-эмоциональной, не в плане человеческой эмоции, загрязненной, плотной и насыщенной, а в плане тончайших пластов практически до-человеческой чувственности, пред-чувствия, тайны.
Такими атрибутами сакрального текста владеет по праву только поэзия — поэзия в самом истинном смысле этого слова, та поэзия, мёд и руны которой достаюся лукавому автору только в награду за прилежное висение на ясене — никак иначе.
Но самое главное — потому, что только поэтический текст может обладать таким чудовищным, непредставимым удельным весом смыслов закодированной в нём информации, невозможной, практически болезненной (боль — от счастья, болезнь полноты, целостность как смертельный диагноз — а зачем для неё жизнь, она сама — жизнь) насыщенностью, собственно, самой жизнью, жизненной энергией в чистом виде, аккумулированной в крахмале-бумаге-буквах в процессе какого-то таинственного фотосинтеза; философский камень, сухой остаток, эссенция.
Это книга — белый карлик. Когда я впервые взял её в руки, очень расстроился — такая тоненькая, а ведь так хочется побольше вкусного, подольше! Когда начал читать — мне показалась, что прошла вся жизнь, и ещё одна, и ещё, алмазный кристалл сточен алмазным клювом почти до основания.. а оказалось-то — я еле-еле добрался до первой трети. Куда делось время? Вещество невозможной плотности. Его страшно уронить — выпустить из рук-ощущений кусочек текста, осколок смысла, отвлечься — страшно, потому, что он рухнет, проламывая все слои, полы, потолки, материю, реальность, утягивая их за собой, как свет утягивается в чёрную дыру, в пролом мира. А кто глянет оттуда? Это вопрос, который невидимым камертоном звучит в каждом обороте текста. Писал бы сочинение — сказал бы, что это — основная проблема.
Но это не проблема, конечно. Это — такое счастье.
Это данность, modus vivendi, действительно — камертон: то бишь — инструмент для точной настройки, для со-звучивания себя и… Реальности? Нет, какая реальность. Ты — есть То, Tat Twam Asi, вся реальность дана в глубине тебя, а ты, соответственно, — как слепая рыбка-призрак, в глубине её.
Субъектно-объектное единство, написанный мир, балансирование на грани бреда и просветления, так отчётливо просвечивающее в «Куманике», здесь получает новое звучание, оставаясь, впрочем, прежним по сути (однако и не совсем! но об этом чуть дальше), новое — как проведение музыкальной темы в другой тональности, в другом цвете, в новом вкусе.
Мне было очень тяжело читать, что, разумеется, является огромной заслугой автора; создать такое состояние — мне даже сложно представить, чего это может стоить внутри. Тяжело — потому, что эта книга — оборотная сторона солнечной, сухой (хотя и с тенистыми затонами воспоминаний-Литвы, с дождём у веранды, с надышанным инеем на шарфе) — золото-алхимической «Куманики». Не теневая, тёмная — но именно оборотная: бесконечный инь. Как бесконечный дождь на брэдберевской Венере: рыбы, рыбы, вода, размывание всего и вся, тени от глаз и ничего реального, не ухватиться. Вроде бы ничего не происходит в уснувшем городке, а только тихое, законное, милое — лезет из-под кроватей, из углов — самое страшное, не помогает включать свет и заваривать чай, плёнку воды не разорвать, не вдохнуть по-настоящему. Такое состояние — такое знакомое — бывает в Петербурге, когда уже две недели подряд идёт дождь, и ты сходишь с ума, и начинаешь дышать водой, становясь местечковым Ихтиандром, забиваясь в отволглые углы и глядя не глазами, но откуда-то — глубже на закономерный парад привидений: как музыкальные фигурки на старинных часах, церемонно кланяются.
Этот модус восприятия — мельчайших ощущений.
И эта практически невозможная, на грани безумия, ощущательность ведёт за собой, удивительным образом ведёт и сюжет, и логику, и действия. Лене Элтанг удаётся показать, как всё, что есть в нас линейного, продолженного, логически-рационального, крепко стоящего на ногах, — в действительности своей рождается именно из вот этой, до-человеческой, до-вербальной восприимчивости, лишённой времени, пространства и прочих, как это принято говорить, априорных форм чувственного познания, которые на самом деле никакие не чувственные, а всего лишь объяснённые себе. А чувственность — она здесь, в теле, лишённом дискурсивного мышления, но зато наделённом жабрами вдоха и выдоха; первобытная, истинная сенсуальность, правополушарное целостное восприятие, идущее вглубь к основе — легко и непринуждённо, как лунатик. Синестезия — атрибут животных, безумных, характерный симптом воздействия ЛСД: «Я видела его вкус и слышала его запах» — про восковое мороженое в витрине.
Ну, и некоторых людей, конечно. Тех, которые в достаточной мере являются и животными, и сумасшедшими, и наркоманами (а в качестве психоделического вещества пусть выступает вся высота мира), и ангелами. Иногда они — художники, а иногда — просто ночные эльфы, ламии, ведьмы, изгнанники.
Пациенты. Алхимики.
Это страшно. Как остановившийся поезд, как вдруг мигнувший свет в вагонах — когда понимаешь, что вся стабильность движения, обещания, накатанная колея — не что иное, как какой-то сомнамбулический балет над пропастью, танец теней на простыне, а что будет, если убрать лампу?
«Как будто иду, всё время иду, по этой земле, как по тонкому льду» © Э.Шклярский — вот так, по тонкому льду, через щели и провалы. Между значениями, между логически объяснимой природой вещей — щели междусмыслия, в котором, по Павичу, зарождается утерянное в Вавилоне звучание праязыка, а по Элтанг — открывает глаза темнота и начинает шевелиться.
А ты в этом шевелении вдруг видишь: всё чёткое-ясное, предметы-тени — не более, чем фантики от несуществующих конфет, а куски книг обладают собственной жизнью, расползаясь, как иностранные слова из шляпы волшебника, и вообще — между написанным и всамделишным нет никакой разницы, никакой границы — да и самого дела-то никакого нет. Вам не кажется, что сатори, просветление — так похоже на смерть? Просто потому, что, когда ты это осознал — ты умер. Для всех, для себя, для мира — и он для тебя, нужен ли тебе он, ненастоящий? Нужен, конечно: игрушка, мяч, нарды, игра «Эрудит» — знай перебирай жуковитые буковки, выдувай мыльные пузыри новых слов. А кто смотрит на мир, как смотрят на пузырь, как смотрят на мираж, того не видит царь смерти, — пишет А.Сонли в своём дневнике древнеиндийское, и, кажется мне, тоже думает: не только не видит — не может тронуть, мы просто ходим друг сквозь друга, как люди и марсиане у Брэдбери, не прикасаясь. Так и жить, без соприкосновения — но как объяснишь это плотным, смешным, неуклюжим, пахнущим пивом и луком или с животом, оплывшим, как мороженое — в общем, всем тем, кого сама придумала от скуки мутным, знобким осенним предвечерьем? Поэтому и ведьмынемы: ведь мы не мы — так о чём говорить?
Интересно, а куда так вообще можно уйти? И есть ли в этом смысл? Мне показалось, что «Каменные клёны», помимо всего прочего, содержат — во всей своей целости — некоторую аллюзию на фаулзовскую «Башню из чёрного дерева»: в общем этическом оттенке конфликта ухода в себя, во внутреннюю бесконечность, гравитационного коллапса слишком большой звезды, — ухода от признания-отношения-прощения-понимания извне; оттенке не-способности к реальному действию, к выходу на контакт, изменению себя — неспособности, которая, по большому счету, есть просто боязнь. Боязнь и опасная гордыня ухода от других, отказывающая им в праве быть даже адом — так, смятые бумажки. Ум, искусство, инаковость-магия — достаточные ли основания для не-прикосновения к жизни? В — отчасти — антураже — полумагический старый дом в глуши (только у Фаулза эта глушь реальная, лесная, пространственная — а тут внутреняя, из-себя-самой, люди ничуть не мешают — вполне возможно, что они тоже проходят сквозь), кельтские легенды — бретонские, а здесь — ирландские, тщательная и пристальная работа, две непохожие девушки, постоялец, вносящий диссонанс… и — молнией-ассоциацией — такой же кривой и такой же яркой: травы. У Элтанг — Травники и трава, трава, внимательный заросший сад и зелья, а у Фаулза — помните? — с пугающей точностью и тщательностью вырисованные травы у Мыши на набросках, которые она готовила для картины старого мастера.
Ключевое — та самая пугающая точность и тщательность.
С этой пугающей точностью и тщательностью уходят в свои внутрение монголии и Саша, и Луэллин, но — вдруг — откуда? они берутся откуда-то в мире друг у друга. Совершенно случайно; и не случайно именно глупая случайность (и тавтология у меня тут тоже неслучайно :) — приход влюбленной Табиты на работу к Луэллину, — вызывает такую неожиданную цепную реакцию, приводя в итоге к разрешению конфликта от бремени present continuous tense. Случайность тут выступает синонимом чуда, того, чего невозможно предугадать — то есть сигналом о том, что не все в мире придумано тобой, есть и кто-то еще.
И вот тут начинается самое интересное. Солипсизм трещит по швам, происходит болезненное Открытие Другого: кого-то, кого ты не придумал, не нарисовал, потому что он именно другой — такой, какого ты придумать не можешь, как не можешь придумать самых, бесконечно родных — просто потому, что они, оставаясь всегда, каждый день всё равно новые — вместе с тобой. Родные — нет сомнения; кто еще мог бы поймать просветленного Лу за язык крючком слов, на которые он сам такой мастак? Кого бы еще допустила замерзшая и бледная надменная Саша — не в любовники, но — в святая святых — в читатели?
Парадоксальным образом открытие Другого становится возвращением к себе — осознаванием чего-то нового, то есть — самой жизни, жизни как процесса обновления. Выход из пустоты, воскресение — или обретение мира, что, по сути, одно и то же. Очень характерно: наконец встречаются Саша и Луэллин на фоне рожающей собаки; вместо вымышленного убийства, ставшего пугающе реальным, — смешная, в крови и слизи, запачкавшая старинный ковер — новая жизнь. Маленькая, похожая на чёрную фасолину — но она-то, настоящая, оказывается важнее всех глубокомифологических, выдохшихся страданий — они поблекли на её фоне, и от этого становиться немножко стыдно, по-детски, так всегда бывает, когда вдруг понимаешь, что спутал важное и неважное. А суконщик и плотник оставили несчастного мистера Бузину: конечно, еще бы им не оставить — ведь он покинул свой мир, переступил через свою гордыню-память, наконец-то он сделав что-то неожиданное, т.е. — стал чем-то новым. Приехав: спасся.
Мне кажется, что эта книга — о разрывании кокона. Разбивании музейного стекла солипсизма, ничто, холодного и застывшего мира-в-себе. О спасении от самого интересного и удивительного одиночества — того, которое внутри, и которое самым опасным и подлым образом маскируется под вселенскую мудрость: только вот радости от неё никакой, и мёрзнут кусты, и цветы осыпаются, бесплодные, и дом весь зачах. А значит — не мудрость и была; но изнутри неё, отравившись и остановившись в гордости, как сломанные часы, иногда почти невозможно это понять.
Лена Элтанг — помогает понять. Напоминает.
О важности — судите сами.
http://community.livejournal.com/ru_books/1819001.html
